Неточные совпадения
Это
тело, лишенное им жизни, была их
любовь, первый период их
любви.
— Ты в бабью
любовь — не верь. Ты помни, что баба не душой, а
телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие на земле живут.
— «В здоровом
теле — здоровый дух», это — утверждение языческое, а потому — ложное, — сказал протоиерей Славороссов. — Дух истинного христианина всегда болеет гладом
любви ко Христу и страхом пред ним.
Старцев думал так, и в то же время ему хотелось закричать, что он хочет, что он ждет
любви во что бы то ни стало; перед ним белели уже не куски мрамора, а прекрасные
тела, он видел формы, которые стыдливо прятались в тени деревьев, ощущал тепло, и это томление становилось тягостным…
Но это значило только, что в
любви его к этой женщине заключалось нечто гораздо высшее, чем он сам предполагал, а не одна лишь страстность, не один лишь «изгиб
тела», о котором он толковал Алеше.
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю
любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых
телНачнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
Она посмотрела на него ласково. И правда, она сегодня утром в первый раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала мужчине свое
тело — хотя и не с наслаждением, а больше из признательности и жалости, но добровольно, не за деньги, не по принуждению, не под угрозой расчета или скандала. И ее женское сердце, всегда неувядаемое, всегда тянущееся к
любви, как подсолнечник к свету, было сейчас чисто и разнежено.
Любовь — это полное слияние умов, мыслей, душ, интересов, а не одних только
тел.
— А скажи, душенька, — спросила она еле слышно, так, что кадет с трудом разбирал ее слова, — скажи еще одно: а то, что ты платил деньги, эти поганые два рубля, — понимаешь? — платил за
любовь, за то, чтобы я тебя ласкала, целовала, отдавала бы тебе свое
тело, — за это платить тебе не стыдно было? никогда?
Ему нравилась своим большим коровьим
телом толстая Катя, но, должно быть, — решал он в уме,она очень холодна в
любви, как все полные женщины, и к тому же некрасива лицом.
— Вва! — разводил князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой друг, мой брат и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для
любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался
телом вперед и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать в другую комнату.
Эта девушка еще не успела попасть в официальные списки полиции, но на
любовь и на свое
тело глядела без всяких возвышенных предрассудков.
Рыдания потрясали ее
тело, и, задыхаясь, она положила голову на койку у ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то старалась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской, хотелось говорить о Егоре хорошими словами
любви и печали. Сквозь слезы она смотрела в его опавшее лицо, в глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, на губы, темные, застывшие в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…
Это
любовь к себе, к своему прекрасному
телу, к своему всесильному уму, к бесконечному богатству своих чувств.
Да, вот он едет в то место, где несколько женщин отдают кому угодно свое
тело, свои ласки и великую тайну своей
любви.
Куда стремился Калинович — мы знаем, и, глядя на него, нельзя было не подумать, что богу еще ведомо, чья
любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем
теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет прожил без всякой уж
любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
— О боже мой! Но каким же образом можно отделить, особенно в деле
любви, душу от
тела? Это как корни с землей: они ее переплетают, а она их облепляет, и я именно потому не позволяю себе переписки, чтоб не делать девушке еще большего зла.
Сотни свежих окровавленных
тел людей, за 2 часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами на пересохших устах — ползали, ворочались и стонали, — одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а всё так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и всё так же, как и в прежние дни, обещая радость,
любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
— Знаю я эту святую
любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так по всему
телу и побежит святая, возвышенная
любовь, а дай-ка волю, так и того… Твоя
любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
— Вы растолковали мне, — говорил Александр, — теорию
любви, обманов, измен, охлаждений… зачем? я знал все это прежде, нежели начал любить; а любя, я уж анализировал
любовь, как ученик анатомирует
тело под руководством профессора и вместо красоты форм видит только мускулы, нервы…
Это — женщина в полном развитии, слабая
телом, но с энергией духа — для
любви: она — вся
любовь!
В
любви равно участвуют и душа и
тело; в противном случае
любовь неполна: мы не духи и не звери.
— Да, вот это вы, нынешняя молодежь. Вы, кроме
тела, ничего не видите. В наше время было не так. Чем сильнее я был влюблен, тем бестелеснее становилась для меня она. Вы теперь видите ноги, щиколки и еще что-то, вы раздеваете женщин, в которых влюблены, для меня же, как говорил Alphonse Karr, [Альфонс Карр (франц.).] — хороший был писатель, — на предмете моей
любви были всегда бронзовые одежды. Мы не то что раздевали, а старались прикрыть наготу, как добрый сын Ноя. Ну, да вы не поймете…
Да, я предвижу страдание, кровь и смерть. И думаю, что трудно расстаться
телу с душой, но, Прекрасная, хвала тебе, страстная хвала и тихая
любовь. «Да святится имя Твое».
Виноваты мужчины, в двадцать лет пресыщенные, с цыплячьими
телами и заячьими душами, неспособные к сильным желаниям, к героическим поступкам, к нежности и обожанию перед
любовью.
И если доселе всякий человек, как образ первого греховного Адама, искал плотского, на слепой похоти основанного союза с своею отделенною натурою, то есть с женою, так ныне, после того как новый Адам восстановил духовный союз с новою Евою, сиречь церковью, каждый отдельный человек, сделавшись образом этого небесного Адама, должен и в натуральном союзе с женою иметь основанием чистую духовную
любовь, которая есть в союзе Христа с церковью; тогда и в плотском жительстве не только сохранится небесный свет, но и сама плоть одухотворится, как одухотворилось
тело Христово.
Единственное, что могла Кусака, это упасть на спину, закрыть глаза и слегка завизжать. Но этого было мало, это не могло выразить ее восторга, благодарности и
любви, — и с внезапным наитием Кусака начала делать то, что, быть может, когда-нибудь она видела у других собак, но уже давно забыла. Она нелепо кувыркалась, неуклюже прыгала и вертелась вокруг самой себя, и ее
тело, бывшее всегда таким гибким и ловким, становилось неповоротливым, смешным и жалким.
Я был здоров, силен, хорошо знал тайны отношений мужчины к женщине, но люди говорили при мне об этих тайнах с таким бессердечным злорадством, с такой жестокостью, так грязно, что эту женщину я не мог представить себе в объятиях мужчины, мне трудно было думать, что кто-то имеет право прикасаться к ней дерзко и бесстыдно, рукою хозяина ее
тела. Я был уверен, что
любовь кухонь и чуланов неведома Королеве Марго, она знает какие-то иные, высшие радости, иную
любовь.
— Не смейся, пострел, — сказала Людмила, взяла его за другое ухо и продолжала: — сладкая амброзия, и над нею гудят пчелы, это — его радость. И еще он пахнет нежною ванилью, и уже это не для пчел, а для того, о ком мечтают, и это — его желание, — цветок и золотое солнце над ним. И третий его дух, он пахнет нежным, сладким
телом, для того, кто любит, и это — его
любовь, — бедный цветок и полдневный тяжелый зной. Пчела, солнце, зной, — понимаешь, мой светик?
Любовь принесла поднос с водкой и закуской, он выпил сразу три рюмки и опьянел. Он не любил пить, ему не нравился вкус водки, и не удовлетворяло её действие — ослабляя
тело, хмель не убивал памяти, а только затемнял её, точно занавешивая происходящее прозрачным пологом.
Разговор этот, само собою разумеется, не принес той пользы, которой от него ждал доктор Крупов; может быть, он был хороший врач
тела, но за душевные болезни принимался неловко. Он, вероятно, по собственному опыту судил о силе
любви: он сказал, что был несколько раз влюблен, и, следственно, имел большую практику, но именно потому-то он и не умел обсудить такой
любви, которая бывает один раз в жизни.
— Я не больна, я не больна, — повторяла слабым голосом
Любовь Александровна, приходя в себя и дрожа всем
телом, — Дмитрий, поди сюда ко мне, Дмитрий… я не больна, дай мне твою руку.
Не говорю уже о том, что
любовь в них постоянно является как следствие колдовства, приворота, производится питием"забыдущим"и называется даже присухой, зазнобой; не говорю также о том, что наша так называемая эпическая литература одна, между всеми другими, европейскими и азиятскими, одна, заметьте, не представила — коли Ваньку — Таньку не считать никакой типической пары любящихся существ; что святорусский богатырь свое знакомство с суженой-ряженой всегда начинает с того, что бьет ее по белому
телу"нежалухою", отчего"и женский пол пухол живет", — обо всем этом я говорить не стану; но позволю себе обратить ваше внимание на изящный образ юноши, жень-премье, каким он рисовался воображению первобытного, нецивилизованного славянина.
Любовь на секунду остановилась в дверях, красиво прищурив глаза и гордо сжав губы. Смолин встал со стула, шагнул навстречу ей и почтительно поклонился. Ей понравился поклон, понравился и сюртук, красиво сидевший на гибком
теле Смолина… Он мало изменился — такой же рыжий, гладко остриженный, весь в веснушках; только усы выросли у него длинные и пышные да глаза стали как будто больше.
Как ненужная, отпадала грубость и суета житейских отношений, томительность пустых и усталых дней, досадная и злая сытость
тела, когда по-прежнему голодна душа — очищенная безнадежностью, обретала
любовь те свои таинственнейшие пути, где святостью и бессмертием становится она.
И о матери ни разу не подумал, а что-то собирался думать о ней — изменил матери Саша; о Линочке не подумал и не дал ни
любви, ни внимания своей чистой постели, знавшей очертания еще детского его, тепленького
тела — для
любви к чужой девушке изменил и дому и сестре.
Нельзя сомневаться, что есть люди, имеющие этот дар, но им воспользоваться может только существо избранное, существо, которого душа создана по образцу их души, которого судьба должна зависеть от их судьбы… и тогда эти два созданья, уже знакомые прежде рождения своего, читают свою участь в голосе друг друга; в глазах, в улыбке… и не могут обмануться… и горе им, если они не вполне доверятся этому святому таинственному влечению… оно существует, должно существовать вопреки всем умствованиям людей ничтожных, иначе душа брошена в наше
тело для того только, чтоб оно питалось и двигалось — что такое были бы все цели, все труды человечества без
любви?
Я без умолку болтал о
любви к отечеству — и в годину опасности жертвовал на алтарь отечества чужие
тела; я требовал, чтоб отечественный культ был объявлен обязательным, но лично навстречу врагу не шел, а нанимал за себя пропойца.
Он любил белолицых, черноглазых, красногубых хеттеянок за их яркую, но мгновенную красоту, которая так же рано и прелестно расцветает и так же быстро вянет, как цветок нарцисса; смуглых, высоких, пламенных филистимлянок с жесткими курчавыми волосами, носивших золотые звенящие запястья на кистях рук, золотые обручи на плечах, а на обеих щиколотках широкие браслеты, соединенные тонкой цепочкой; нежных, маленьких, гибких аммореянок, сложенных без упрека, — их верность и покорность в
любви вошли в пословицу; женщин из Ассирии, удлинявших красками свои глаза и вытравливавших синие звезды на лбу и на щеках; образованных, веселых и остроумных дочерей Сидона, умевших хорошо петь, танцевать, а также играть на арфах, лютнях и флейтах под аккомпанемент бубна; желтокожих египтянок, неутомимых в
любви и безумных в ревности; сладострастных вавилонянок, у которых все
тело под одеждой было гладко, как мрамор, потому что они особой пастой истребляли на нем волосы; дев Бактрии, красивших волосы и ногти в огненно-красный цвет и носивших шальвары; молчаливых, застенчивых моавитянок, у которых роскошные груди были прохладны в самые жаркие летние ночи; беспечных и расточительных аммонитянок с огненными волосами и с
телом такой белизны, что оно светилось во тьме; хрупких голубоглазых женщин с льняными волосами и нежным запахом кожи, которых привозили с севера, через Баальбек, и язык которых был непонятен для всех живущих в Палестине.
Нить жизни, еще теплившаяся в этом высохшем от работы, изможденном
теле, была прервана, и детски чистая, полная святой
любви к ближнему и незлобия душа отлетела… вон оно, это сухое, вытянувшееся
тело, выступающее из-под савана тощими линиями и острыми углами… вон эти костлявые руки, подъявшие столько труда… вон это посиневшее, обезображенное страданиями лицо, которое уж больше не ответит своей честной улыбкой всякому честному делу, не потемнеет от людской несправедливости и не будет плакать святыми слезами над человеческими несчастьями!..
— Для чего же так: неужели в старые годы жениться лучше, чем в молодые? А по-моему, что лучше как в молодой век жениться да взять жену по мыслям и по сердцу? В этом божий закон, да и
любовь сладка к поре да вовремя, а что же в том радости, чтобы старым
телом молодой век задавить? Злей этого обыка для жизни быть не может.
Домине Галушкинский, редкий наставник наш, говаривал, что
любовь есть неизъяснимое чувство; приятнее, полезнее и восхитительнее паче прочих горячих напитков; так же одуряющее самую умнейшую голову, вводящее, правда, часто в дураки: но состояние глупости сей так приятно, так восхитительно, так… Тут у нашего реверендиссиме кровь вступала в лицо, глаза блистали, как метеоры, он дрожал всем
телом, задыхался… и падал в постель, точно как опьянелый.
Над нашей душой царствует неистовая игра случая; народная «истовая» душа спокойно связана с медлительной и темной судьбой; она источает свою глубокую и широкую поэзию, чуждую наших творческих «взрываний ключей», [Неточная цитата из стих. Ф. И. Тютчева «Silentium!»] наших болей и вскриков; для нее прекрасны и житейские заботы и мечты о
любви, высоки и болезнь и здоровье и
тела и души.
Огненные мучения призывают на ту, которая не сдается на
любовь: «Упокой, господи, душу, в
тело живущую, у рабы твоея (имярек).
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет
любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у
тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Если ранняя могила
Суждена моей весне —
Ты, кого я так любила,
Чья
любовь отрада мне,
Я молю: не приближайся
К
телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.
Но только послышится звонкий голос Алексея, только завидит она его, горячий, страстный трепет пробежит по всему ее
телу, память о промелькнувшем счастье с Евграфом исчезнет внезапно, как сон… Не наглядится на нового друга, не наслушается сладких речей его, все забывает, его только видит, его только слышит… Ноет, изнывает в мучительно-страстной истоме победное сердце Марьи Гавриловны, в жарких объятьях, в страстных поцелуях изливает она кипучую
любовь на нового друга.
Если ж она полюбит в ту пору такого человека, что хоть на два либо на три года моложе ее, тогда
любовь для нее не радость сердечная, вместо
любви жгучий пламень по
телу разливается…
Когда мне теперь удается вырваться в деревню, я снова берусь за косу и топор и возвращаюсь в Петербург с мозолистыми руками и обновленным
телом, с жадною, радостною
любовью к жизни.
— Не от голода, не от
любви, не от злобы, не от страха все наши мученья, а от нашего
тела все зло на свете. От него и голод, и
любовь, и злоба, и страх.